Лично Леонид Ильич
Начало 80-х. Военная застава в маленьком северном городке, расположенном посреди бескрайних заснеженных равнин. Летом наступали белые ночи, снег таял, и равнина превращалась в мшистую заболоченную топь, по которой нельзя было пройти и шага без резиновых сапог. Даже тракторы вязли в ней так, что приходилось вытаскивать на тросе другими двумя тракторами — я сам видел.
Мошкара летала такими плотными роями, что буквально заслоняла солнце. Помню, как с наступлением лета первую пару недель, выходя на улицу, я неистово чесался, и кожа у меня напоминала больного экземой или чем похуже; а потом уже становилось всё равно — в ответ на укус очередного гада я лишь вяло отмахивался.
Но то было летом. А то, о чём я хочу вам рассказать, произошло зимой, когда всё вокруг превращалось в безжизненную белую пустошь. Даже могу назвать конкретную дату — 15 ноября 1982 года, слава «Википедии». Мне тогда было пять лет. Моя семья жила в обветшалом деревянном бараке на окраине заставы. Централизованного теплоснабжения не было — топили каменным углём, куча которого чёрной горой возвышалась рядом с нашим жилищем. Отец сутками пропадал на службе, мать работала учительницей в местной школе — вот и получалось, что я шесть дней в неделю в первую половину дня оставался один дома. Зимой играть на улице самостоятельно мне запрещали — опасались, что уйду в тундру (были случаи среди местной детворы) или что на окраину поселения забредут хищники (тоже бывало). В мои дневные обязанности входило закрывать засов дымохода, когда угли в печи окончательно догорали, чтобы удержать тепло в доме, и забирать тёплый ароматный хлеб с пекарни, который развозили на военном «УАЗике» семьям служащих и оставляли в специальных ящичках наподобие почтовых рядом с домами. Ребёнком я был спокойным, без шила в заднице, так что родители не боялись оставлять меня одного.
В тот день на улице была сильнейшая вьюга. Ветер завывал почти человеческим голосом, снежинки залепили окно нашего барака почти до половины. Я видел через просветы, как дым из трубы ветер буквально прибивает к земле. Такая погода не была редкостью в тех краях, и паники я не испытывал. Я знал, что в любой момент может отключиться электричество — в этом тоже не было ничего из ряда вон выходящего. Ну а пока я просто катался по коридору на подаренном мне на прошлый Новый год детском трехколесном велосипеде, заставлял драться раскрашенных деревянных солдатиков, бросал мяч на стену и сам же ловил — в общем, развлекал себя, как мог. Телевизор, который стоял у нас в комнате родителей, как обычно, работал — мать всегда его включала перед своим уходом, видимо, чтобы я не чувствовал себя одиноко. В тот день оба канала центрального телевидения транслировали важнейшее событие — похороны Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. По такому случаю в стране был объявлен траур, но на военных это не распространялось, а мать привлекли к организации политмероприятия среди школьников, посвященного кончине пожилого генсека, так что я вновь был один дома.
Поначалу я не очень понимал, что показывают по телевизору вместо привычных утренних развлекательных программ, и мне было всё равно. Но постепенно трансляция завладела моим вниманием. Мрачная торжественность происходящего внушила мысль, что происходит что-то очень важное, трагическое, может быть, непоправимое. Брежнева я к тому времени знал — это был «дедушка из телевизора», такой же привычный и бессменный атрибут детского быта, как мамин борщ по воскресеньям. Глядя на его большие портреты, которые несли военные во главе процессии, я сначала думал, что вот-вот дедушка опять начнёт что-то зачитывать с бумажки, как обычно. Но вместо этого я увидел его лежащим в гробу с закрытыми глазами. Поначалу мне казалось, что Брежнев просто спит, но унылый оркестр, исполняющий марш Шопена, суровые лица присутствующих и странная неподвижность Брежнева дали понять, что случилось нечто ужасное и непоправимое. До этого я не имел понятия, что такое гибель, из моих близких и знакомых никто не умирал. Так что в тот холодный день, сидя перед крошечным по нынешним меркам экраном, по которому бежала рябь помех, я впервые соприкоснулся со смертью.
Помню, как стоял на коленях у телевизора и рыдал взахлеб. Мне было жалко Брежнева, который никогда больше не поднимется на трибуну и не зачитает бумажку — но ещё больше я жалел себя и своих родителей. Непостижимой детской интуицией я понял, что то, что случилось с Брежневым, касается каждого, и рано или поздно я тоже буду лежать так же неподвижно и бесчувственно, и люди будут молча нести мои портреты, и будет играть эта жуткая неторопливая музыка. Придёт время — и с моими родителями случится то же самое. Меня заполнил острый, как лезвие бритвы, ужас осознания собственной смертности. Когда же гроб стали опускать в вырытую могилу под звуки гимна, я и вовсе почти обезумел от страха: как же так? зачем они это делают? почему сначала хвалят человека, а потом сразу опускают его под землю и забрасывают землёй?.. Это было за пределами моего понимания. Я слушал протяжные гудки заводов, сидел на полу и плакал, вытирая ладонями мокрые щеки, а за окнами моим рыданиям вторила разбушевавшаяся вьюга.
Не помню, как отреагировала мать, вернувшаяся с работы, найдя меня заплаканным — а может, я успел к тому времени взять себя в руки. Дети способны на очень интенсивные переживания, но в то же время могут так же быстро их забыть. Вполне возможно, что я тоже забыл свою скорбь по уходящему в землю генсеку и первобытный ужас, который испытал в тот снежный день. На какое-то время.
Это произошло в начале следующего года, через пару месяцев после пышных похорон. После обычного дня — отец уходит в казармы, мать готовит плов — я отправился в свою постель. Уснул без приключений, но проснулся посреди ночи в слезах. Мне приснилось, будто я снова наблюдаю те памятные похороны — только на этот раз я присутствовал по ту сторону экрана. Я шёл вместе с процессией где-то во вторых рядах. Оркестр играл Шопена, люди молчали, алели флаги и знамена, кремлёвские стены напоминали кровь своим цветом. Сначала это было совсем не страшно, я воспринимал происходящее отстранённо от самого себя, как это часто бывает во снах — «я не я». Но потом начался спуск гроба в могилу, и я внезапно оказался совсем рядом с ним, буквально в паре шагов. Гроб не был закрыт… Брежнев пристально смотрел на меня. Этот взгляд — то был взгляд не человека, а какого-то потустороннего существа, возможно, самой смерти. И пока гроб двигался вглубь могилы, генсек поворачивал глазные яблоки, удерживая этот страшный взгляд на мне. Мой ужас достиг пика, и я проснулся с криком и плачем. Зажегся свет, мать подбежала ко мне и стала успокаивать, а я ещё долго трясся, не в силах успокоиться после пронзительного нечеловеческого взгляда.
Отец не вернулся со службы. На инвентаризации склада оружия он вдруг пожаловался на головокружение, присел на ближайший ящик, схватился за виски и повалился на пол. Диагноз — церебральная аневризма. Сбылся самый жуткий кошмар моего детства — мне пришлось побывать на настоящих похоронах, видеть близкого человека в гробу и то, как его увозят на кладбище под пронзительные гудки клаксонов, держа большой портрет усопшего во главе шествия.
Когда отца не стало, мы с матерью переехали в её родной Екатеринбург. Через три года она снова вышла замуж. Отчим заливал за воротник, хотя был неплохим человеком и меня не обижал. Впрочем, полностью доверительные отношения с ним у меня не установились. Я ходил в обычную среднюю школу, гулял с пацанами по дворам, дрался, дергал девочек за косички, списывал на контрольных — в общем, жил насыщенной школьной жизнью. У меня появились друзья, которыми я дорожил и готов был ради них пойти на всё, даже на драку с главными бугаями школы с заведомо ничтожными шансами. Одним из лучших друзей у меня был рыжий Серёга, живший через два дома от меня. Мы с ним вместе ходили в школу и обратно. Учился он получше меня и не раз спасал ситуацию, когда я не мог (или не хотел) выполнить домашку. Родители у него принадлежали к номенклатуре, которая тогда ещё имела влияние (хотя Горбатый уже вёл атаку по всем фронтам), поэтому у Серёги часто бывали разные дефицитные вкусности, которыми он со мной щедро делился.
Весной, когда я заканчивал третий класс, знакомый сон повторился. Как будто и не было прошедших лет — я снова отчётливо видел зубцы на стенах Кремля, мрачные лица членов Политбюро (большинство из которых к тому времени сами были на том свете), погоны и фуражки, слышал заунывную мелодию. И вновь, как прежде, оказался рядом с гробом бывшего властителя страны. Я стоял даже ближе к нему, чем в прошлый раз. Брежнев вновь поднял старческие веки и впился в меня взглядом существа из тех краев, о которых человеку не положено знать ничего. И снова я проснулся в дрожи и поту, но на этот раз без крика. Почти до рассвета я переворачивался с бока на бок, но заснуть не смог.
На следующий день Серёгу, когда он шёл на кружок рисования, сбила машина на перекрестке…
С тех пор так повелось — кошмар детства снится мне всякий раз накануне трагедий с кем-то из моих родственников или друзей. Слава богу, это происходит не так часто: за все годы после смерти Серёги сон посетил меня всего три раза. В первый раз умер другой мой хороший друг (ограбление на улице в лихие 90-е, он стал сопротивляться, и выродки выстрелили из обреза ему в лицо), во второй — моя тогдашняя девушка (печально известная авиакатастрофа под Иркутском в 2001 году), в третий — мать (это было ожидаемо, у неё был безнадёжный цирроз и она лежала в больнице, но сон приснился как раз накануне её смерти). Невозможно передать, что я чувствовал каждый раз, просыпаясь и понимая, что вот-вот случится трагедия, но при этом не имея понятия, как, где и с кем из десятков близких мне людей. Да и потом, мне кажется, что их смерти в любом случае были предрешены и неизбежны, даже если я сразу по пробуждении обзвонил бы всех и предупредил. У существа, чей взгляд остановился на мне, свои маршруты и методы, которые смертному предвидеть и пресечь не дано.
И ведь что такое — с каждым разом я всё ближе к тому проклятому гробу. В ночь перед смертью матери я стоял буквально на краю могилы, сантиметров двадцать до провала оставалось. И мне кажется, я знаю, что произойдёт в тот последний раз, когда под моими ногами во сне окажется не сырая земля, а пустота.
Такова моя история. Честно говоря, я затрудняюсь найти в ней смысл или мораль. Разве только могу предположить, что в тот белый день на далёком севере, когда я наблюдал за похоронами генсека, мой по-детски непосредственный ужас перед неизбежностью смерти каким-то образом перекинул связь между этим моим воспоминанием и мистическим чувством близости старухи с косой. Так получилось в результате обстоятельств, что для меня символом надвигающейся беды стал «лично Леонид Ильич».
